thoughtful Некоторые наблюдения над природой русского самодержавия...
Немецкий исследователь Х. Бек писал, что пороком современной византинистики (слова эти относились к 70-м гг. минувшего столетия) является смешение (и это замечание касается не только византинистики) т.н. Kaiseridee и государственного права (Staatsrecht), в результате чего из политико-правовых идей, высказываемых отдельными "авторами" (неважно, были ли они императорами или просто ученыим книжниками), выводятся государственно-правовые нормы. Но между правом (jus) и Kaiseridee есть одно несомненное и принципиальное различие – различие между желаемым и действительным. Иван Грозный в своих посланиях или Екатерина II в своем «Наказе» могли высказывать любые идеи относительно природы самодержавия и его характеристик как формы и образа правления, но значит ли то, что их пожелания автоматически приобретали статус закона? Очевидно, что нет уже по той простой причине, что им приходилось действовать в поле, на котором они не являлись единственными игроками, и правила игры на этом поле устанавливались даже не только и не столько монархами и другими участниками этой игры, но всесильной и могущественной Традицией, «стариной». Последняя для России, в особенности для раннемодерной России, не испытавшей пресловутой «римской прививки», всегда имела особое значение, поскольку продиктованные ею неформальные отношения, обычаи, внутри всей системы политических связей, цементировавших русское государство и общества в этот период, играли роль своего рода «неписаной конституции».
Отсюда возникает вопрос - применительно к XVI в., да и в значительной степени к следующему столетию можно ли полагать русского монарха действительно самодержцем? Формально да, если исходить из того, что он является независимым, суверенным государем (на что указывал Иван III в своих известных словах, обращенных имперскому посланнику рыцарю Н. Поппелю). Но вот что касательно размеров и объема его властных полномочий? Опять же, формально, если смотреть на наблюдения иностранцев, бывавших в России в те времена (того же С. Герберштейна или Г. Штадена), однако есть все основания полагать, что это не более чем репрезентация власти, но не ее сущность. А сущность же показывает нам, что власть русского государя была весьма и весьма ограниченной целым рядом обстоятельств. Можно и нужно искать корни самодержавия в глубинах русской истории и это правильно, но, если уж исходить из «врожденности» русского самодержавия, то, в таком случае, нужно будет непременно учитывать и роль традиции, а эта традиция никак не соотносится с самодержавием в классическом понимании сути этого термина. Ни князья домонгольской или монгольской Руси, ни русские государи эпохи раннего модерна де факто не могут полагаться полноценными самодержцами-автократорами уже по той простой причине, что способность диктовать свою волю обществу напрямую связана с наличием и соответствующего инструментария, властной инфраструктуры, «мускулатуры власти», а все это в эпоху раннего модерна находилось в стадии становления. Следовательно, власть монарха, носившая неформальный, «отеческий», во многом субъективный, связанный с личными качествами государя, характер, неизбежно должна была опираться на поддержку снизу, что автоматически вело к сохранению за «землей» значительного политического влияния (на что указывал, к примеру, еще в 1991 г. академик Н.Н. Покровский). здесь весьма уместно будет вспомнить о концепции Русского государства как «земско-служилого государства», которую развивал отечественный историк Ю.Г. Алексеев.
Вообще, если брать эпоху раннего модерна (грубо - это "долгий XVI век" с середины XV по серединцу XVII в , и последующие полтора столетия) и в особенности московский период развития русской государственности и самодержавия, то необходимо учитывать тот факт, что власть московских государей, при всей ее внешней незыблемости и неоспоримости кем бы то ни было (если не считать Господа, конечно), была достаточно слабой (на что указывал, к примеру, К.В. Петров). Эта ее слабость вела к тому, что власть монарха носила, по сути, компромиссный характер, находясь внутри узкого коридора, границы которого определялись, с одной стороны, традицией, а с другой – теми ожиданиями (на этот момент указывала, к примеру, уже упоминавшаяся нами выше Н. Коллманн) общества и теми чаяниями, которые он возлагало на монарха, а с третьей – позицией наиболее влиятельных политических сил в обществе (той же церкви, крупной земельной аристократии и пр.). В условиях «ненакаченности» властной «мускулатуры» несоблюдение этих требований могло дорого стоить монарху – даже тому же Ивану Грозному, который, кстати, при всех его претензиях на абсолютную власть (Kaiseridee) в 1547 г. столкнулся с неписанным Staatsrecht в лице традиции и был вынужден пойти на серьезные уступки «общественному мнению», а в дальнейшем учитывал этот внутриполитический фактор в своих действиях. Примером тому может служить его обра-щение к «миру» при учреждении опричнины в 1565 г. – согласие «мира» на ее введение легитимизировало этот экстравагантный шаг первого русского царя (который, стоит заметить, дался ему чрезвычайно тяжело и непросто) и придало ему реальную действенность. Точно также можно трактовать и пресловутый «земской» «собор» 1566 г. Казалось бы, что и кто мешали Ивану как самодержцу и абсолютному монарху, власть которого преподнесена ему свыше, потребовать от своих подданных исполнения его желаний? Однако он пошел на созыв этого «собора» и совещается со своими подданными. Автор исследования упоминая этот собор, этого противоречия никак не раскрывает. Казус Лжедмитрия I, который как будто считался прирожденным», «прямым» государем как сын Ивана Грозного, также показывает нам всю силу «общественного мнения» как решающего фактора легитимации русского царя и его последующей делегитимации как не оправдавшего чаяний общества.
Петр I взял курс на формализацию существующих на тот момент политических связей, и стремился загнать их в узкие рамки узаконенных Staatsrecht отношений, четко следуя принципу «что не разрешено законом, то запрещено». Эта своего рода политико-правовая революция, ход которой можно четко проследить по эволюции петровской риторики в его основополагающих правовых актах (коренное отличие петровской Kaiseridee от предыдущих, времен того же Ивана Грозного, состоит в том, что она нашла таки отражение в законодательных актах Петра, а предыдущие - нет, оставаясь по большей части не более чем благопожеланиями), положила начало серьезным переменам в политической жизни Российского государства и откралы новую страницу в ее истории.
Так или иначе, но на наш взгляд, самодержавие в классическом виде является продук-том довольно поздним и окончательно оно сформировалось как продукт долгой эволюции лишь во 2-й четверти XIX в., при императоре Николае I, который завершил начатый Петром I процесс формализации политических отношений и внедрения основных положений самодержавной Kaiseridee в российское Staatsrecht. Это последнее стало предметом пристального внимания историков и правоведов (в особенности последних) 2-й пол. XIX – нач. ХХ вв., которые волей или неволей (в силу несовершенства используемых методик анализа исторических текстов и традиции) «опрокинули» реальность, данную им в ощущении на тот момент, в прошлое, не сумев отличить репрезентации верховной власти (желаемое) с настоящим положением дел (действительность).
Немецкий исследователь Х. Бек писал, что пороком современной византинистики (слова эти относились к 70-м гг. минувшего столетия) является смешение (и это замечание касается не только византинистики) т.н. Kaiseridee и государственного права (Staatsrecht), в результате чего из политико-правовых идей, высказываемых отдельными "авторами" (неважно, были ли они императорами или просто ученыим книжниками), выводятся государственно-правовые нормы. Но между правом (jus) и Kaiseridee есть одно несомненное и принципиальное различие – различие между желаемым и действительным. Иван Грозный в своих посланиях или Екатерина II в своем «Наказе» могли высказывать любые идеи относительно природы самодержавия и его характеристик как формы и образа правления, но значит ли то, что их пожелания автоматически приобретали статус закона? Очевидно, что нет уже по той простой причине, что им приходилось действовать в поле, на котором они не являлись единственными игроками, и правила игры на этом поле устанавливались даже не только и не столько монархами и другими участниками этой игры, но всесильной и могущественной Традицией, «стариной». Последняя для России, в особенности для раннемодерной России, не испытавшей пресловутой «римской прививки», всегда имела особое значение, поскольку продиктованные ею неформальные отношения, обычаи, внутри всей системы политических связей, цементировавших русское государство и общества в этот период, играли роль своего рода «неписаной конституции».
Отсюда возникает вопрос - применительно к XVI в., да и в значительной степени к следующему столетию можно ли полагать русского монарха действительно самодержцем? Формально да, если исходить из того, что он является независимым, суверенным государем (на что указывал Иван III в своих известных словах, обращенных имперскому посланнику рыцарю Н. Поппелю). Но вот что касательно размеров и объема его властных полномочий? Опять же, формально, если смотреть на наблюдения иностранцев, бывавших в России в те времена (того же С. Герберштейна или Г. Штадена), однако есть все основания полагать, что это не более чем репрезентация власти, но не ее сущность. А сущность же показывает нам, что власть русского государя была весьма и весьма ограниченной целым рядом обстоятельств. Можно и нужно искать корни самодержавия в глубинах русской истории и это правильно, но, если уж исходить из «врожденности» русского самодержавия, то, в таком случае, нужно будет непременно учитывать и роль традиции, а эта традиция никак не соотносится с самодержавием в классическом понимании сути этого термина. Ни князья домонгольской или монгольской Руси, ни русские государи эпохи раннего модерна де факто не могут полагаться полноценными самодержцами-автократорами уже по той простой причине, что способность диктовать свою волю обществу напрямую связана с наличием и соответствующего инструментария, властной инфраструктуры, «мускулатуры власти», а все это в эпоху раннего модерна находилось в стадии становления. Следовательно, власть монарха, носившая неформальный, «отеческий», во многом субъективный, связанный с личными качествами государя, характер, неизбежно должна была опираться на поддержку снизу, что автоматически вело к сохранению за «землей» значительного политического влияния (на что указывал, к примеру, еще в 1991 г. академик Н.Н. Покровский). здесь весьма уместно будет вспомнить о концепции Русского государства как «земско-служилого государства», которую развивал отечественный историк Ю.Г. Алексеев.
Вообще, если брать эпоху раннего модерна (грубо - это "долгий XVI век" с середины XV по серединцу XVII в , и последующие полтора столетия) и в особенности московский период развития русской государственности и самодержавия, то необходимо учитывать тот факт, что власть московских государей, при всей ее внешней незыблемости и неоспоримости кем бы то ни было (если не считать Господа, конечно), была достаточно слабой (на что указывал, к примеру, К.В. Петров). Эта ее слабость вела к тому, что власть монарха носила, по сути, компромиссный характер, находясь внутри узкого коридора, границы которого определялись, с одной стороны, традицией, а с другой – теми ожиданиями (на этот момент указывала, к примеру, уже упоминавшаяся нами выше Н. Коллманн) общества и теми чаяниями, которые он возлагало на монарха, а с третьей – позицией наиболее влиятельных политических сил в обществе (той же церкви, крупной земельной аристократии и пр.). В условиях «ненакаченности» властной «мускулатуры» несоблюдение этих требований могло дорого стоить монарху – даже тому же Ивану Грозному, который, кстати, при всех его претензиях на абсолютную власть (Kaiseridee) в 1547 г. столкнулся с неписанным Staatsrecht в лице традиции и был вынужден пойти на серьезные уступки «общественному мнению», а в дальнейшем учитывал этот внутриполитический фактор в своих действиях. Примером тому может служить его обра-щение к «миру» при учреждении опричнины в 1565 г. – согласие «мира» на ее введение легитимизировало этот экстравагантный шаг первого русского царя (который, стоит заметить, дался ему чрезвычайно тяжело и непросто) и придало ему реальную действенность. Точно также можно трактовать и пресловутый «земской» «собор» 1566 г. Казалось бы, что и кто мешали Ивану как самодержцу и абсолютному монарху, власть которого преподнесена ему свыше, потребовать от своих подданных исполнения его желаний? Однако он пошел на созыв этого «собора» и совещается со своими подданными. Автор исследования упоминая этот собор, этого противоречия никак не раскрывает. Казус Лжедмитрия I, который как будто считался прирожденным», «прямым» государем как сын Ивана Грозного, также показывает нам всю силу «общественного мнения» как решающего фактора легитимации русского царя и его последующей делегитимации как не оправдавшего чаяний общества.
Петр I взял курс на формализацию существующих на тот момент политических связей, и стремился загнать их в узкие рамки узаконенных Staatsrecht отношений, четко следуя принципу «что не разрешено законом, то запрещено». Эта своего рода политико-правовая революция, ход которой можно четко проследить по эволюции петровской риторики в его основополагающих правовых актах (коренное отличие петровской Kaiseridee от предыдущих, времен того же Ивана Грозного, состоит в том, что она нашла таки отражение в законодательных актах Петра, а предыдущие - нет, оставаясь по большей части не более чем благопожеланиями), положила начало серьезным переменам в политической жизни Российского государства и откралы новую страницу в ее истории.
Так или иначе, но на наш взгляд, самодержавие в классическом виде является продук-том довольно поздним и окончательно оно сформировалось как продукт долгой эволюции лишь во 2-й четверти XIX в., при императоре Николае I, который завершил начатый Петром I процесс формализации политических отношений и внедрения основных положений самодержавной Kaiseridee в российское Staatsrecht. Это последнее стало предметом пристального внимания историков и правоведов (в особенности последних) 2-й пол. XIX – нач. ХХ вв., которые волей или неволей (в силу несовершенства используемых методик анализа исторических текстов и традиции) «опрокинули» реальность, данную им в ощущении на тот момент, в прошлое, не сумев отличить репрезентации верховной власти (желаемое) с настоящим положением дел (действительность).