melancholy Ну вот, выдалось полчаса свободного времени, можно и продолжить начатое дело...
Итак, линия, которую неумолимо гнут «православные религиозные авторитеты Северо-восточной Руси», с последней четверти XV в. и дальше остается неизменной и гнут они, авторитеты, эту линию, последовательно, не отступая ни на шаг. Капля по капле и камень точит – так и здесь, рано или поздно повторение одних и тех же слов (в разных вариациях) должно было дать свой результат – и результат был получен, но тот ли, на который рассчитывали в Москве? И рассчитывали ли именно на него в Москве? И вообще, руководствовались ли Иван III, Василий III и Иван IV этими наставлениями религиозных авторитетов?
Вопрос поставлен так не случайно. Ученым клирикам, книжникам и духовным пастырям с авторитетами вольно было писать все, что они придумают, благо почва для этого у них была, и пребогатая – византийское и югославянское наследие, как-никак. Да и пользоваться их писаниями историкам XIX и ХХ веков (и современным в том числе) намного удобнее – вот они, всегда под рукой, бери, читай, делай выводы. А если принять во внимание, что они авторитеты, а никакой официальной документации насчет доктрины не сохранилось (да и была ли она вообще в каком-либо формализованном, писанном виде, эта доктрина? Нет, конечно, не было, увы и ах), то желание воспользоваться многими витиеватыми словесами возникает против собственной воли – ну как в случае со «Сказанием о Мамаевом побоище», настолько красочно и подробно живописующем Мамаево побоище, что историки как соблазнились им, так и могут отойти от него в сторону и по сей день. Но вот что любопытно – при взоре с высоты орлиного полета все вроде бы складывается именно так, как было прописано выше – тут тебе и защита православных християн, тут тебе и борьба с еретиками и бусурманами, тут тебе и III Рим и все остальное, а вот если опуститься пониже, сесть на вершину холма, то, похоже, ситуация некоторым образом меняется.
Если очень кратко, тезисно обрисовать ситуацию, то, как по мне, она складывается следующим образом. И Иван III (в наибольшей степени) и Василий III (в несколько меньшей, хотя, быть может, я инее прав, настаивать не буду) были политиками весьма прагматичными и, если так можно выразиться, «приземленными». Как политики, как государственные деятели и отец, и сын сформировались во времена, когда Москва еще не набрала той мощи и величия, чтобы претендовать в полной мере на гордое звание III Рима (в особенности это относится к Ивану III). И религиозный фактор в их политике (в любой трактовке этого термина – что старой, что «новой»), похоже, если и играл какую-то роль, то явно не первостепенную – и Иван III, И Василий III прекрасно уживались с «сыроядцами», злыми татаровями (в особенности Иван III, числивший крымского «царя» Менгли-Гирея в лучших друзьях), так что крестоносные напевы из уст религиозных авторитетов Северо-восточной Руси их интересовали, похоже, постольку поскольку. Аналогично и в литовском случае – религиозный фактор играл здесь роль даже меньшую, чем в татарском, ибо применительно к концу XV – началу XVI вв. применительно к Великому княжеству Литовскому говорить о каком-либо угрожающем православию наступлении католичества не могло быть и речи. Напротив, как отмечал все тот же М.М. Кром, после великой смуты, наступившей со смертью Витовта, «земскими привилеями 30-х – 4-х гг. XV в. и последующими правовыми актами русские князья и бояре были уравнены с литовскими панами и боярами». Это же относится и до горожан пограничных городов ВКЛ (во всяком случае, крупных, имевших самоуправление). Ни первые, ни вторые, не ощущая себя в ВКЛ людьми второго сорта, отнюдь не торопились переходить на сторону ни Ивана III, ни (в особенности) Василия III, а если и переходили, то, во всяком случае, этот переход был продиктован никак не религиозными соображениями.
И что же говорят, к примеру, посольские книги на предмет того, по какому поводу Москва объявляла неприятелям войну и чем обосновывала она такой шаг? Так, Василий III, объявляя войну Сигизмунду I в 1512 г., отправляет к нему со «складною грамотою» подьячего Васюка Всесвятского, а в грамоте той Василий «писал свое имя с титлы, а королево без титлы. А в грамоте писал о обидные всякие дела и о том, что королеве (Елене Ивановне – Thor) паны безчестье учинили, и людей и казну и именье ее поимали, и бесерменства на государеву землю наводит; и за то за все взял Бога на помочь, пошол на него и хочет стоять, сколко Бог помочи подаст…». Ну и где тут религиозный мотив защиты православия и православных «християн» (нет, конечно, можно его и тут сыскать, при особом желании, но он явно не на первом месте – на первом месте вполне себе обычные причины и поводы). Да и Иван III, по словам М.М. Крома, «очень ревниво следивший за положением православных в Литве», тем не менее, «ревнивость» эту рассматривал не как цель, а как средство, используя ее как лом, которым вскрывал границы Великого княжества Литовского. И вообще, еще К.В. Базилевич в свое время подметил, что Иван III в отношениях с Литвой действовал весьма своеобразно: «Иван III последовательно уничтожавший остатки феодально-удельной системы в своей стране, горячо поддерживал ее в пограничной литовской территории», неуклонно проводя курс на поддержку автономистских настроений пограничных русских князей, вассалов великого князя литовского. Одним словом, если Казимир пытался обуздать своенравность своих удельных князей и прочнее привязать их к себе, то Иван III апеллировал к «старине», выступая защитником «прав и свобод» этих самых удельных князей (при этом последовательно, шаг за шагом истреблявший всю эту удельщину у себя дома). И опять же мы не видим в его действиях мотива защиты православия (точнее, риторику сыскать в посольских книгах и можно, но вот конкретных шагов – нет, поскольку причины на то отсутствовали).
Но вот уходит к своим праотцам Василий III, политик, еще раз подчеркнем, весьма прагматичный, и, я бы даже сказал, циничный, и времена меняются, а вместе с ней, похоже, и политика московского «правительства». Иван III и Василий III держали управление страной, внешнюю и внутреннюю политику (вне зависимости от того, какой смысл, современный или аристотелевский, вкладывать в эти понятия) под своим жестким контролем, будучи в полной мере «самодержавными» государями (случайно ли Василия III оппозиционно настроенные бояре обвиняли в том, что «сам-третей» правит страной?). Исчезла железная хватка великого князя, и бояре, в особенности княжата, вздохнули свободно и попытались перехватить бразды правления в свои руки, и не без успеха. Как бы ни оценивать эпоху междуцарствия, но термин «боярское правление» подходит к ней как нельзя лучше. Приподняла голову и церковь, также намного более активно ставшая вмешиваться в мирские дела, в том числе и в политику. И складывается впечатление, что вот тогда, в особенности когда к кормилу внешней политики Русского государства протянул свои руки митрополит Макарий со товарищи, вот тот самый мотив защиты православия и православных выходит на первый план, оттесняя назад прагматизм и циничность, присущую прежним правлениям. Юный Иван IV, еще не Грозный, натура более порывистая и увлекающаяся (впрочем, каким были бы Иван III и Василий III, если бы они не прошли долгую школу обучения на практике искусству правления при своих живых отцах?), поддался обаянию личности Макария и воспринял его поучения о долге православного государя и его обязанностях. Книжный идеализм на время (на время – подчеркну это - Thor) одолел скучную прозу жизни, в Москве победила «партия войны», и началась долгая пора русско-татарских войн, в которых религиозный мотив прослеживается достаточно четко, особенно на ранних стадиях. И ради этой победы над бусурманами и врагами честнаго креста Иван Грозный был готов поступиться принципами и целями западной политики, которую проводили неуклонно его отец и дед (тем более, что притеснений православия в Литве как не было, так и не было – все это дело будущего).
Правда, религиозного фанатизма и энтузиазма, подогреваемого со стороны таких деятелей и авторитетов, как тот же Макарий или Феодосий, хватило ненадолго. Уже к концу 50-х гг. Иван Грозный стал все более и более отчетливо понимать, что его, в общем-то, развели, и пока он воевал с татарами во славу Христа, кое-кто (не будем говорить кто), тем временем успешно делал мелкий (и не очень мелкий) гешефт по другую сторону. О, складывается впечатление, что окончательно Иван прозрел после того, как очередное литовское посольство в открытую заявило ему о том, что миру между Москвой и Вильно не бывать до тех пор, пока он, Иван, не вернет Сигизмунду II те земли, что были отняты у предшественников великого литовского князя Иваном III и Василием III – и это после всех реверансов и щедрых предложений, сделанных Иваном своему «партнеру»! А тут еще подлило масла в огонь известие о том, что Сигизмунд, демонстрируя свое благожелательное отношение к идее антибусурманского союза, сам тем временем пересылается с Девлет-Гиреем на предмет заключения прочного антимосковского союза… И с начала 60-х гг. Иван постепенно, но неумолимо возвращается к политике прагматизма и циничности, свойственной его деду и отцу. Впрочем, это вовсе не исключало использования им религиозной риторики в пересылках со своими «партнерами», но, как нам представляется, переоценивать религиозные мотивы во внешней политике Ивана Грозного все же не стоит. Вся его религиозность (несомненная) при столкновении с реальностью, как правил, отходила на второй план.
Итак, подведем некий предварительный итог. Понятно, что такого понятия как «внешнеполитическая доктрина» в Москве не знали и о таковой не размышляли. Об могли думать (и думали) книжники, но им вольно было писать в тесноте своих келий об этом – ни великие князья, ни бояре, тесною толпою окружавшие трон, к их мыслям если и прислушивались, то в самую последнюю очередь. Единственное время, когда религиозный мотив во внешней политике просматривается достаточно четко – это эпоха «боярского правления» (и то не вся) и начало самостоятельного (ой ли – так уж и самостоятельного) правления Ивана Грозного (40-е- 50-е гг. XVI в.), после чего начался постепенный возврат к прагматизму. И в общем, и в целом складывается впечатление, что московское государи действительно относились к своим владениям как рачительные хозяева, не упускавшие возможности округлить их и прибавить свои владения – землей ли, людьми ли, а лучше и тем, и тем. Религиозные же мотивы позволяли им оправдать свои действия и (поскольку речь идет все-таки не о современности) чувствовать себя спокойнее – мол, наши действия были обусловлены не желанием прихватить чужие владения, а вернуть то, что нам принадлежит по праву (и в самом деле – разнее не так?) и защитить единоверцев (в особенности, если дело касалось отношений с татарами), а также защитить честь государеву (немаловажный мотив, кстати, и не только тогда).
Вот такая вот выходит внешнеполитическая доктрина московская, после которой можно переходить к стратегии и тактике…
Итак, линия, которую неумолимо гнут «православные религиозные авторитеты Северо-восточной Руси», с последней четверти XV в. и дальше остается неизменной и гнут они, авторитеты, эту линию, последовательно, не отступая ни на шаг. Капля по капле и камень точит – так и здесь, рано или поздно повторение одних и тех же слов (в разных вариациях) должно было дать свой результат – и результат был получен, но тот ли, на который рассчитывали в Москве? И рассчитывали ли именно на него в Москве? И вообще, руководствовались ли Иван III, Василий III и Иван IV этими наставлениями религиозных авторитетов?
Вопрос поставлен так не случайно. Ученым клирикам, книжникам и духовным пастырям с авторитетами вольно было писать все, что они придумают, благо почва для этого у них была, и пребогатая – византийское и югославянское наследие, как-никак. Да и пользоваться их писаниями историкам XIX и ХХ веков (и современным в том числе) намного удобнее – вот они, всегда под рукой, бери, читай, делай выводы. А если принять во внимание, что они авторитеты, а никакой официальной документации насчет доктрины не сохранилось (да и была ли она вообще в каком-либо формализованном, писанном виде, эта доктрина? Нет, конечно, не было, увы и ах), то желание воспользоваться многими витиеватыми словесами возникает против собственной воли – ну как в случае со «Сказанием о Мамаевом побоище», настолько красочно и подробно живописующем Мамаево побоище, что историки как соблазнились им, так и могут отойти от него в сторону и по сей день. Но вот что любопытно – при взоре с высоты орлиного полета все вроде бы складывается именно так, как было прописано выше – тут тебе и защита православных християн, тут тебе и борьба с еретиками и бусурманами, тут тебе и III Рим и все остальное, а вот если опуститься пониже, сесть на вершину холма, то, похоже, ситуация некоторым образом меняется.
Если очень кратко, тезисно обрисовать ситуацию, то, как по мне, она складывается следующим образом. И Иван III (в наибольшей степени) и Василий III (в несколько меньшей, хотя, быть может, я инее прав, настаивать не буду) были политиками весьма прагматичными и, если так можно выразиться, «приземленными». Как политики, как государственные деятели и отец, и сын сформировались во времена, когда Москва еще не набрала той мощи и величия, чтобы претендовать в полной мере на гордое звание III Рима (в особенности это относится к Ивану III). И религиозный фактор в их политике (в любой трактовке этого термина – что старой, что «новой»), похоже, если и играл какую-то роль, то явно не первостепенную – и Иван III, И Василий III прекрасно уживались с «сыроядцами», злыми татаровями (в особенности Иван III, числивший крымского «царя» Менгли-Гирея в лучших друзьях), так что крестоносные напевы из уст религиозных авторитетов Северо-восточной Руси их интересовали, похоже, постольку поскольку. Аналогично и в литовском случае – религиозный фактор играл здесь роль даже меньшую, чем в татарском, ибо применительно к концу XV – началу XVI вв. применительно к Великому княжеству Литовскому говорить о каком-либо угрожающем православию наступлении католичества не могло быть и речи. Напротив, как отмечал все тот же М.М. Кром, после великой смуты, наступившей со смертью Витовта, «земскими привилеями 30-х – 4-х гг. XV в. и последующими правовыми актами русские князья и бояре были уравнены с литовскими панами и боярами». Это же относится и до горожан пограничных городов ВКЛ (во всяком случае, крупных, имевших самоуправление). Ни первые, ни вторые, не ощущая себя в ВКЛ людьми второго сорта, отнюдь не торопились переходить на сторону ни Ивана III, ни (в особенности) Василия III, а если и переходили, то, во всяком случае, этот переход был продиктован никак не религиозными соображениями.
И что же говорят, к примеру, посольские книги на предмет того, по какому поводу Москва объявляла неприятелям войну и чем обосновывала она такой шаг? Так, Василий III, объявляя войну Сигизмунду I в 1512 г., отправляет к нему со «складною грамотою» подьячего Васюка Всесвятского, а в грамоте той Василий «писал свое имя с титлы, а королево без титлы. А в грамоте писал о обидные всякие дела и о том, что королеве (Елене Ивановне – Thor) паны безчестье учинили, и людей и казну и именье ее поимали, и бесерменства на государеву землю наводит; и за то за все взял Бога на помочь, пошол на него и хочет стоять, сколко Бог помочи подаст…». Ну и где тут религиозный мотив защиты православия и православных «християн» (нет, конечно, можно его и тут сыскать, при особом желании, но он явно не на первом месте – на первом месте вполне себе обычные причины и поводы). Да и Иван III, по словам М.М. Крома, «очень ревниво следивший за положением православных в Литве», тем не менее, «ревнивость» эту рассматривал не как цель, а как средство, используя ее как лом, которым вскрывал границы Великого княжества Литовского. И вообще, еще К.В. Базилевич в свое время подметил, что Иван III в отношениях с Литвой действовал весьма своеобразно: «Иван III последовательно уничтожавший остатки феодально-удельной системы в своей стране, горячо поддерживал ее в пограничной литовской территории», неуклонно проводя курс на поддержку автономистских настроений пограничных русских князей, вассалов великого князя литовского. Одним словом, если Казимир пытался обуздать своенравность своих удельных князей и прочнее привязать их к себе, то Иван III апеллировал к «старине», выступая защитником «прав и свобод» этих самых удельных князей (при этом последовательно, шаг за шагом истреблявший всю эту удельщину у себя дома). И опять же мы не видим в его действиях мотива защиты православия (точнее, риторику сыскать в посольских книгах и можно, но вот конкретных шагов – нет, поскольку причины на то отсутствовали).
Но вот уходит к своим праотцам Василий III, политик, еще раз подчеркнем, весьма прагматичный, и, я бы даже сказал, циничный, и времена меняются, а вместе с ней, похоже, и политика московского «правительства». Иван III и Василий III держали управление страной, внешнюю и внутреннюю политику (вне зависимости от того, какой смысл, современный или аристотелевский, вкладывать в эти понятия) под своим жестким контролем, будучи в полной мере «самодержавными» государями (случайно ли Василия III оппозиционно настроенные бояре обвиняли в том, что «сам-третей» правит страной?). Исчезла железная хватка великого князя, и бояре, в особенности княжата, вздохнули свободно и попытались перехватить бразды правления в свои руки, и не без успеха. Как бы ни оценивать эпоху междуцарствия, но термин «боярское правление» подходит к ней как нельзя лучше. Приподняла голову и церковь, также намного более активно ставшая вмешиваться в мирские дела, в том числе и в политику. И складывается впечатление, что вот тогда, в особенности когда к кормилу внешней политики Русского государства протянул свои руки митрополит Макарий со товарищи, вот тот самый мотив защиты православия и православных выходит на первый план, оттесняя назад прагматизм и циничность, присущую прежним правлениям. Юный Иван IV, еще не Грозный, натура более порывистая и увлекающаяся (впрочем, каким были бы Иван III и Василий III, если бы они не прошли долгую школу обучения на практике искусству правления при своих живых отцах?), поддался обаянию личности Макария и воспринял его поучения о долге православного государя и его обязанностях. Книжный идеализм на время (на время – подчеркну это - Thor) одолел скучную прозу жизни, в Москве победила «партия войны», и началась долгая пора русско-татарских войн, в которых религиозный мотив прослеживается достаточно четко, особенно на ранних стадиях. И ради этой победы над бусурманами и врагами честнаго креста Иван Грозный был готов поступиться принципами и целями западной политики, которую проводили неуклонно его отец и дед (тем более, что притеснений православия в Литве как не было, так и не было – все это дело будущего).
Правда, религиозного фанатизма и энтузиазма, подогреваемого со стороны таких деятелей и авторитетов, как тот же Макарий или Феодосий, хватило ненадолго. Уже к концу 50-х гг. Иван Грозный стал все более и более отчетливо понимать, что его, в общем-то, развели, и пока он воевал с татарами во славу Христа, кое-кто (не будем говорить кто), тем временем успешно делал мелкий (и не очень мелкий) гешефт по другую сторону. О, складывается впечатление, что окончательно Иван прозрел после того, как очередное литовское посольство в открытую заявило ему о том, что миру между Москвой и Вильно не бывать до тех пор, пока он, Иван, не вернет Сигизмунду II те земли, что были отняты у предшественников великого литовского князя Иваном III и Василием III – и это после всех реверансов и щедрых предложений, сделанных Иваном своему «партнеру»! А тут еще подлило масла в огонь известие о том, что Сигизмунд, демонстрируя свое благожелательное отношение к идее антибусурманского союза, сам тем временем пересылается с Девлет-Гиреем на предмет заключения прочного антимосковского союза… И с начала 60-х гг. Иван постепенно, но неумолимо возвращается к политике прагматизма и циничности, свойственной его деду и отцу. Впрочем, это вовсе не исключало использования им религиозной риторики в пересылках со своими «партнерами», но, как нам представляется, переоценивать религиозные мотивы во внешней политике Ивана Грозного все же не стоит. Вся его религиозность (несомненная) при столкновении с реальностью, как правил, отходила на второй план.
Итак, подведем некий предварительный итог. Понятно, что такого понятия как «внешнеполитическая доктрина» в Москве не знали и о таковой не размышляли. Об могли думать (и думали) книжники, но им вольно было писать в тесноте своих келий об этом – ни великие князья, ни бояре, тесною толпою окружавшие трон, к их мыслям если и прислушивались, то в самую последнюю очередь. Единственное время, когда религиозный мотив во внешней политике просматривается достаточно четко – это эпоха «боярского правления» (и то не вся) и начало самостоятельного (ой ли – так уж и самостоятельного) правления Ивана Грозного (40-е- 50-е гг. XVI в.), после чего начался постепенный возврат к прагматизму. И в общем, и в целом складывается впечатление, что московское государи действительно относились к своим владениям как рачительные хозяева, не упускавшие возможности округлить их и прибавить свои владения – землей ли, людьми ли, а лучше и тем, и тем. Религиозные же мотивы позволяли им оправдать свои действия и (поскольку речь идет все-таки не о современности) чувствовать себя спокойнее – мол, наши действия были обусловлены не желанием прихватить чужие владения, а вернуть то, что нам принадлежит по праву (и в самом деле – разнее не так?) и защитить единоверцев (в особенности, если дело касалось отношений с татарами), а также защитить честь государеву (немаловажный мотив, кстати, и не только тогда).
Вот такая вот выходит внешнеполитическая доктрина московская, после которой можно переходить к стратегии и тактике…