Татарщина...
Небольшое такое эссе в двух частях про русско-крымские отношения в XVI в. Часть 1-я, так сказать, вводная...
В истории русско-крымских отношений, насчитывающих не одно столетие, XVI век занимает особенное место. Сложившийся в конце XV в. русско-крымский союз, острием своим направленный против Большой Орды, оказался, увы, слишком недолговечным, ибо он основывался на принципе «против кого дружить будем». И когда в 1502 г. государство Ахматовичей окончательно рассыпалось, когда общего могущественного врага, против которого объединились молодые Русское государство и Крым, не стало, переход от дружественных отношений к открытой враждебности был лишь вопросом времени.
И это время наступило достаточно скоро. В 1505 г. скончался Иван III, создатель Русского государства, по праву заслуживший от современников прозвище Грозного. Его сын и преемник Василий III не имел еще такого же авторитета и влияния, и соседи Москвы решили пересмотреть сложившуюся к моменту смерти Ивана III политическую ситуацию. Первым подал пример казанский хан Мухаммед-Эмин, в 1506 г. пошедший на открытую конфронтацию с новым московским государем и обратившимся с предложением о союзе против «московского» к великому князю литовскому Александру Казимировичу и крымскому хану Менгли-Гирею I. И в Вильно, и в Крыму со воодушевлением встретили инициативу казанца, и хотя полноценной тройственной коалиции (к которой наследовавший Александру Сигизмунд I попытался было привлечь еще и Ливонский орден) так и не сложилось, тем не менее резкий поворот во внешнеполитическом курсе Крымского ханства обозначился более чем однозначно. Как отмечал отечественный историк В.П. Загоровский, «в 1504-1506 гг. наметилось, а с 1507 г. определилось принципиальное изменение политического курса Крымского ханства. С этого времени на долгие годы Крым стал врагом России…».
Итак, точкой отсчета, от которой можно вести историю растянувшегося почти на три столетия русско-крымского противостояния, можно считать 1507 г. В этом году крымский хан Менгли-Гирей I, бывший друг и союзник Ивана III, выдал по старой ордынской традиции (как «царь») великому князю литовскому Сигизмунду ярлык «на княжение». И среди прочих городов, пожалованных крымским «царем» своему «брату», были Тула, Брянск, Стародуб, Путивль, Рязань и даже Псков с Новгородом с «люди, тмы, городы и села, и дани и выходы, и з землями и з водами и с потоками»!
Конечно, вслед за С.М. Соловьевым можно назвать эту заявку на великодержавие смешной и нелепой, но это ошибка – такими претензии хана смотрятся только для нас, обладающих послезнанием. Василий же III и его советники пусть и не сразу, но отнеслись к этому ханскому демаршу вполне серьезно, тем более, что вслед за дарованием ярлыка хан заключил с Сигизмундом еще и союз быть «приятелю приятелем а неприятелю неприятельство чинити заодъно…». И было почему – ведь после этого заявления дальнейшее развитие событий предугадать было не так уж и сложно. Молодому Русскому государству теперь предстояла долгая борьба с Крымом, борьба «не на живот, а на смерть». И это не преувеличение, не литературная метафора. На «крымской украине» началась практически непрерывная «малая» война.
Нет, конечно, обстановка на, к примеру, русско-литовской или русско-ливонской границах в те времена никогда не была абсолютно спокойной. Даже в дни мира (или перемирия) взаимные наезды, грабежи, а то и убийства были печальной реальностью. Но масштаб и размах этих «воровства», «зачепок» и «обид» не шел ни в какое сравнение с тем, что приходилось испытывать жителям и служилым людям «крымской», «казанской» и «ногайской» «украин», особенно на первой.
Эта пограничная, «украинная» «малая» война с летучими отрядами крымцев, которые, по выражению английского дипломата Дж. Флетчера, «кружась около границы подобно тому, как летают дикие гуси, захватывая по дороге все и стремясь туда, где видят добычу…», начавшись вскоре после разрыва русско-крымского союза, не прекращалась на протяжении многих десятилетий. И в этой «малой» (не стоит обольщаться ее названием – от этого она не становилась менее кровопролитной, жестокой и трагичной) войне сформировался характерный облик и московского войска, и русского ратника, да что там говорить, всего русского общества и государства. На протяжении практически всего XVI в. «береговая» служба для русских служилых людей была столь же неизбежной, как и восход или заход Солнца. Каждый год ранней весной сотни и тысячи детей боярских с послужильцами заступали на государеву службу «на берегу», вдоль Оки (а с конца века за Окой), для противодействия возможным набегам татар, и оставались там до поздней осени.
Однако если бы русско-крымское противостояние ограничивалось только борьбой с мелкими отрядами татарских наездников! Хуже было, что «малая» война перемежалась большими нашествиями, когда уже не отдельные отряды-загоны, насчитывавшие несколько десятков или сотен, в лучшем случае тысяч всадников, внезапно налетавшие как из-под земли, а десятки тысяч татарских воинов во главе с ханом-«царем» или его сыновьями-«царевичами» подобно чудовищной грозовой туче, наводящей страх и ужас даже на бывалых людей, надвигались на «государеву украйну» в поисках добычи. На протяжении XVI в. таких нашествий случилось несколько – по существу, каждому поколению русских людей, и прежде всего служилых, принимавших на себя первый удар неприятеля, пришлось испытать всю силу и мощь татарского урагана.
Но и это еще не все. Поскольку никуда не делся старый противник Москвы – Великое княжество Литовское, да еще и в Казани, как уже было отмечено выше, образовалась сильная прокрымская «партия», настроенная против Москвы. В итоге сперва Василию III, а потом и Ивану IV пришлось бороться на два, а то и на три фронта сразу. Выиграть же такую войну, как показывает исторический опыт, не было суждено никому, даже самому могучему и сильному государству. И Смута начала XVII в. не в последнюю очередь была вызвана тем, что Русское государство надорвалось в этой тяжелейшей борьбе. Так что последствия столь резкого пируэта во внешней политике Крымского ханства оказались более чем судьбоносными для России.
Но почему русско-крымский союз оказался столь недолговечным? Прежде всего очевидно, что сами основания этого союза были уж очень непрочны. В Крыму не испытывали особого восторга, наблюдая за стремительным ростом могущества и влияния своего северного партнера, поскольку это мешало реализации той идеи, которую вынашивал в своем сердце «царь» (а именно так именовали на Руси крымских правителей) Менгли-Гирей I, фактический создатель крымской государственности. Суть ее заключалась, по словам российского историка А.Л. Хорошкевич, в создании «огромного государства Золотой орды (Takht Memleketi в крымских документах) под эгидой Крыма, которое бы включало все территории кочевки ее бывшего главного соперника Большой орды…». И сильное Русское государство выступало препятствием на пути реализации этих далеко идущих планов по воссозданию татарской «империи» в ее прежних границах. До тех пор, пока выгоды союза с Москвой против Большой Орды перевешивали негативные его последствия, в Крыму были готовы сотрудничать с «московским», но с распадом Большой Орды этот мотив исчез. Надобность в союзе отпала.
Отпала она еще и потому, что она не была подкреплена сколько-нибудь существенными экономическими выгодами от сотрудничества. Если экономика Казанского ханства или Ногайской Орды были связана с русской, и от торговли с русскими часть казанской или ногайской элиты имела вполне конкретные выгоды и, следовательно, в их интересах было сохранить мир с Москвой, то торговые отношения Русского государства и Крыма были развиты не в пример слабее. А, значит, в Крыму не могло сложиться влиятельной промосковской «партии», кровно заинтересованной в сохранении прежних добрососедских отношений.
Более того, этому препятствовал и сам характер крымской государственности, диктовавший вполне определенную модель отношений с соседями. Основанное саблей, Крымское ханство поддерживало свое существование саблей же. Отмечаемая современниками воинственность крымцев не была, конечно, их врожденным качеством, но в определенной степени могла считаться необходимым условием существования татарского общества и государства. Почему? Интересные наблюдения, позволяющие дать ответ на этот вопрос, были сделаны отечественным историком Н.Н. Крадиным, который отмечал существование определенной зависимости кочевников от земледельцев. По его словам, «номады в принципе могли обходиться без земледельческих рынков и городов. Само по себе кочевое скотоводство является достаточно независимым и сбалансированным типом адаптации в аридных экологических зонах. Другое дело, что такая адаптация вынуждает от многого отказываться. Образ существования «чистых» кочевников всегда более скуден, чем быт номадов, использующих дополнительные источники существования». В нашем случае достаточно сравнить быт и нравы крымцев и их вечных соперников-конкурентов ногаев. Последние, ближе всего находившиеся к идеалу «чистого» кочевника, были не в пример беднее своих оппонентов. Таким образом, кочевники, их правящая элита прежде всего, оказывались перед дилеммой – или смириться с «чистым», но неизбежно бедным и скудным кочевничеством, или же искать способ взаимодействия с соседями-земледельцами. Между тем земледельческие общества, отличаясь от кочевых большей автаркичностью, самодостаточностью, не испытывали особого стремления вступать в экономические и иные контакты с миром номадов (во всяком случае, равноценные, взаимовыгодные). Последние же, нуждаясь в земледельцах, рассматривали их попытки отгородиться от кочевого мира как стремление посягнуть на свою независимость, этническую и культурную самобытность.
"Чистые" кочевники: Нестеров Ф.П. Кочующие татары...
К этому стоит добавить и особенности политических отношений в кочевых сообществах. И снова обратимся к мнению авторитетного специалиста. «Если в оседлом земледельческом обществе основы власти покоились на управлении обществом, контроле и перераспределении прибавочного продукта, то в степном обществе данные факторы не могли обеспечить устойчивый фундамент власти. Прибавочный продукт скотоводческого хозяйства нельзя было эффективно концентрировать и накапливать…», – отмечал Н.Н. Крадин. Анализируя особенности функционирования властных механизмов в хуннском государстве, заложившем основы политической традиции, свойственной кочевым государственным образованиям эпохи Средневековья, он писал, что «власть хуннских шаньюев, как и власть правителей других степных империй Евразии, основывалась на внешних источниках. Шанъюй являлся верховным военачальником Хуннской конфедерации и имел монополию на представление державы во внешнеполитических и иных связях с другими странами и народами. В этом плане он являлся посредником, который перераспределял «подарки», дань и полученную во время набегов добычу. В делах же внутренних он обладал гораздо меньшими полномочиями… Если в военное время могущество правителя Хуннской империи держалось на необходимости руководства военными действиями, то в мирное время его положение определялось его способностями перераспределять китайские подарки и товары…». Попытки же действовать в обход традиции, «значительное притеснение мобильных скотоводов со стороны племенного вождя или другого лица, претендующего на личную власть, могло привести к массовой откочевке от него».
Заменим в этой длинной цитате шаньюя на хана, а хунну на татар, и совпадение основных позиций будет едва ли не на все 100 %! Внешнеполитическая активность, успешные набеги и регулярное, постоянное поступление извне «поминков» были залогом политической и социально-экономической стабильности в татарском обществе.
Не стоит забывать и еще об одном важном обстоятельстве. Татарам, как и многим другим народам, находившимся на аналогичной стадии развития, был присущ характерный «варварский» этос. Характеризуя его, римский историк Корнелий Тацит, говоря о нравах германцев, писал, что их воинственность подпитывалась представлением о том, что «потом добывать то, что может быть приобретено кровью, – леность и малодушие». Одним словом, набеги на соседей обеспечивали татар тем, чего им не доставало, давали дополнительный доход, удовлетворяли их страсть к «хищничеству» и способствовали их выживание в случае хозяйственного кризиса. Не случайно крымский хан Девлет-Гирей I в своем послании Ивану Грозному, предлагая русскому царю мир и союз, писал, что «…только царь даст мне Астрахань, и я до смерти на его земли ходить не стану: а голоден я не буду: с левой стороны у меня литовский, а с правой – черкесы, стану их воевать и от них еще сытей буду…».
Картина в тему: Н.Пимоненко. Эскиз картины "Набег татар"...
Наконец, вспомним, что на отношения Крыма с Россией, Литвой или Польшей накладывал свой отпечаток и религиозный фактор – татары были мусульманами, тогда как их северные соседи – христианами. Между тем, как отмечал русский военный теоретик и историк Н.П. Михневич, «войны однокультурных народов всегда более или менее нерешительны; войны разнокультурных – всегда роковые…».
Исходя из всего этого, предугадать поведение татар по отношению к соседям, учитывая милитаризованный характер кочевых обществ, нетрудно. Неизбежно, рано или поздно, но союз между Москвой и Крымом должен был прекратиться, а отношения дружбы и добрососедства смениться враждой. И как только исчезли политические факторы, заставлявшие крымских Гиреев искать сближения с московскими Рюриковичами, как только пролилась первая кровь, так отношения между Крымом и Москвой стали стремительно охлаждаться и конфронтация между двумя государствами стала неизбежной...
В истории русско-крымских отношений, насчитывающих не одно столетие, XVI век занимает особенное место. Сложившийся в конце XV в. русско-крымский союз, острием своим направленный против Большой Орды, оказался, увы, слишком недолговечным, ибо он основывался на принципе «против кого дружить будем». И когда в 1502 г. государство Ахматовичей окончательно рассыпалось, когда общего могущественного врага, против которого объединились молодые Русское государство и Крым, не стало, переход от дружественных отношений к открытой враждебности был лишь вопросом времени.
И это время наступило достаточно скоро. В 1505 г. скончался Иван III, создатель Русского государства, по праву заслуживший от современников прозвище Грозного. Его сын и преемник Василий III не имел еще такого же авторитета и влияния, и соседи Москвы решили пересмотреть сложившуюся к моменту смерти Ивана III политическую ситуацию. Первым подал пример казанский хан Мухаммед-Эмин, в 1506 г. пошедший на открытую конфронтацию с новым московским государем и обратившимся с предложением о союзе против «московского» к великому князю литовскому Александру Казимировичу и крымскому хану Менгли-Гирею I. И в Вильно, и в Крыму со воодушевлением встретили инициативу казанца, и хотя полноценной тройственной коалиции (к которой наследовавший Александру Сигизмунд I попытался было привлечь еще и Ливонский орден) так и не сложилось, тем не менее резкий поворот во внешнеполитическом курсе Крымского ханства обозначился более чем однозначно. Как отмечал отечественный историк В.П. Загоровский, «в 1504-1506 гг. наметилось, а с 1507 г. определилось принципиальное изменение политического курса Крымского ханства. С этого времени на долгие годы Крым стал врагом России…».
Итак, точкой отсчета, от которой можно вести историю растянувшегося почти на три столетия русско-крымского противостояния, можно считать 1507 г. В этом году крымский хан Менгли-Гирей I, бывший друг и союзник Ивана III, выдал по старой ордынской традиции (как «царь») великому князю литовскому Сигизмунду ярлык «на княжение». И среди прочих городов, пожалованных крымским «царем» своему «брату», были Тула, Брянск, Стародуб, Путивль, Рязань и даже Псков с Новгородом с «люди, тмы, городы и села, и дани и выходы, и з землями и з водами и с потоками»!
Конечно, вслед за С.М. Соловьевым можно назвать эту заявку на великодержавие смешной и нелепой, но это ошибка – такими претензии хана смотрятся только для нас, обладающих послезнанием. Василий же III и его советники пусть и не сразу, но отнеслись к этому ханскому демаршу вполне серьезно, тем более, что вслед за дарованием ярлыка хан заключил с Сигизмундом еще и союз быть «приятелю приятелем а неприятелю неприятельство чинити заодъно…». И было почему – ведь после этого заявления дальнейшее развитие событий предугадать было не так уж и сложно. Молодому Русскому государству теперь предстояла долгая борьба с Крымом, борьба «не на живот, а на смерть». И это не преувеличение, не литературная метафора. На «крымской украине» началась практически непрерывная «малая» война.
Нет, конечно, обстановка на, к примеру, русско-литовской или русско-ливонской границах в те времена никогда не была абсолютно спокойной. Даже в дни мира (или перемирия) взаимные наезды, грабежи, а то и убийства были печальной реальностью. Но масштаб и размах этих «воровства», «зачепок» и «обид» не шел ни в какое сравнение с тем, что приходилось испытывать жителям и служилым людям «крымской», «казанской» и «ногайской» «украин», особенно на первой.
Эта пограничная, «украинная» «малая» война с летучими отрядами крымцев, которые, по выражению английского дипломата Дж. Флетчера, «кружась около границы подобно тому, как летают дикие гуси, захватывая по дороге все и стремясь туда, где видят добычу…», начавшись вскоре после разрыва русско-крымского союза, не прекращалась на протяжении многих десятилетий. И в этой «малой» (не стоит обольщаться ее названием – от этого она не становилась менее кровопролитной, жестокой и трагичной) войне сформировался характерный облик и московского войска, и русского ратника, да что там говорить, всего русского общества и государства. На протяжении практически всего XVI в. «береговая» служба для русских служилых людей была столь же неизбежной, как и восход или заход Солнца. Каждый год ранней весной сотни и тысячи детей боярских с послужильцами заступали на государеву службу «на берегу», вдоль Оки (а с конца века за Окой), для противодействия возможным набегам татар, и оставались там до поздней осени.
Однако если бы русско-крымское противостояние ограничивалось только борьбой с мелкими отрядами татарских наездников! Хуже было, что «малая» война перемежалась большими нашествиями, когда уже не отдельные отряды-загоны, насчитывавшие несколько десятков или сотен, в лучшем случае тысяч всадников, внезапно налетавшие как из-под земли, а десятки тысяч татарских воинов во главе с ханом-«царем» или его сыновьями-«царевичами» подобно чудовищной грозовой туче, наводящей страх и ужас даже на бывалых людей, надвигались на «государеву украйну» в поисках добычи. На протяжении XVI в. таких нашествий случилось несколько – по существу, каждому поколению русских людей, и прежде всего служилых, принимавших на себя первый удар неприятеля, пришлось испытать всю силу и мощь татарского урагана.
Но и это еще не все. Поскольку никуда не делся старый противник Москвы – Великое княжество Литовское, да еще и в Казани, как уже было отмечено выше, образовалась сильная прокрымская «партия», настроенная против Москвы. В итоге сперва Василию III, а потом и Ивану IV пришлось бороться на два, а то и на три фронта сразу. Выиграть же такую войну, как показывает исторический опыт, не было суждено никому, даже самому могучему и сильному государству. И Смута начала XVII в. не в последнюю очередь была вызвана тем, что Русское государство надорвалось в этой тяжелейшей борьбе. Так что последствия столь резкого пируэта во внешней политике Крымского ханства оказались более чем судьбоносными для России.
Но почему русско-крымский союз оказался столь недолговечным? Прежде всего очевидно, что сами основания этого союза были уж очень непрочны. В Крыму не испытывали особого восторга, наблюдая за стремительным ростом могущества и влияния своего северного партнера, поскольку это мешало реализации той идеи, которую вынашивал в своем сердце «царь» (а именно так именовали на Руси крымских правителей) Менгли-Гирей I, фактический создатель крымской государственности. Суть ее заключалась, по словам российского историка А.Л. Хорошкевич, в создании «огромного государства Золотой орды (Takht Memleketi в крымских документах) под эгидой Крыма, которое бы включало все территории кочевки ее бывшего главного соперника Большой орды…». И сильное Русское государство выступало препятствием на пути реализации этих далеко идущих планов по воссозданию татарской «империи» в ее прежних границах. До тех пор, пока выгоды союза с Москвой против Большой Орды перевешивали негативные его последствия, в Крыму были готовы сотрудничать с «московским», но с распадом Большой Орды этот мотив исчез. Надобность в союзе отпала.
Отпала она еще и потому, что она не была подкреплена сколько-нибудь существенными экономическими выгодами от сотрудничества. Если экономика Казанского ханства или Ногайской Орды были связана с русской, и от торговли с русскими часть казанской или ногайской элиты имела вполне конкретные выгоды и, следовательно, в их интересах было сохранить мир с Москвой, то торговые отношения Русского государства и Крыма были развиты не в пример слабее. А, значит, в Крыму не могло сложиться влиятельной промосковской «партии», кровно заинтересованной в сохранении прежних добрососедских отношений.
Более того, этому препятствовал и сам характер крымской государственности, диктовавший вполне определенную модель отношений с соседями. Основанное саблей, Крымское ханство поддерживало свое существование саблей же. Отмечаемая современниками воинственность крымцев не была, конечно, их врожденным качеством, но в определенной степени могла считаться необходимым условием существования татарского общества и государства. Почему? Интересные наблюдения, позволяющие дать ответ на этот вопрос, были сделаны отечественным историком Н.Н. Крадиным, который отмечал существование определенной зависимости кочевников от земледельцев. По его словам, «номады в принципе могли обходиться без земледельческих рынков и городов. Само по себе кочевое скотоводство является достаточно независимым и сбалансированным типом адаптации в аридных экологических зонах. Другое дело, что такая адаптация вынуждает от многого отказываться. Образ существования «чистых» кочевников всегда более скуден, чем быт номадов, использующих дополнительные источники существования». В нашем случае достаточно сравнить быт и нравы крымцев и их вечных соперников-конкурентов ногаев. Последние, ближе всего находившиеся к идеалу «чистого» кочевника, были не в пример беднее своих оппонентов. Таким образом, кочевники, их правящая элита прежде всего, оказывались перед дилеммой – или смириться с «чистым», но неизбежно бедным и скудным кочевничеством, или же искать способ взаимодействия с соседями-земледельцами. Между тем земледельческие общества, отличаясь от кочевых большей автаркичностью, самодостаточностью, не испытывали особого стремления вступать в экономические и иные контакты с миром номадов (во всяком случае, равноценные, взаимовыгодные). Последние же, нуждаясь в земледельцах, рассматривали их попытки отгородиться от кочевого мира как стремление посягнуть на свою независимость, этническую и культурную самобытность.
"Чистые" кочевники: Нестеров Ф.П. Кочующие татары...
К этому стоит добавить и особенности политических отношений в кочевых сообществах. И снова обратимся к мнению авторитетного специалиста. «Если в оседлом земледельческом обществе основы власти покоились на управлении обществом, контроле и перераспределении прибавочного продукта, то в степном обществе данные факторы не могли обеспечить устойчивый фундамент власти. Прибавочный продукт скотоводческого хозяйства нельзя было эффективно концентрировать и накапливать…», – отмечал Н.Н. Крадин. Анализируя особенности функционирования властных механизмов в хуннском государстве, заложившем основы политической традиции, свойственной кочевым государственным образованиям эпохи Средневековья, он писал, что «власть хуннских шаньюев, как и власть правителей других степных империй Евразии, основывалась на внешних источниках. Шанъюй являлся верховным военачальником Хуннской конфедерации и имел монополию на представление державы во внешнеполитических и иных связях с другими странами и народами. В этом плане он являлся посредником, который перераспределял «подарки», дань и полученную во время набегов добычу. В делах же внутренних он обладал гораздо меньшими полномочиями… Если в военное время могущество правителя Хуннской империи держалось на необходимости руководства военными действиями, то в мирное время его положение определялось его способностями перераспределять китайские подарки и товары…». Попытки же действовать в обход традиции, «значительное притеснение мобильных скотоводов со стороны племенного вождя или другого лица, претендующего на личную власть, могло привести к массовой откочевке от него».
Заменим в этой длинной цитате шаньюя на хана, а хунну на татар, и совпадение основных позиций будет едва ли не на все 100 %! Внешнеполитическая активность, успешные набеги и регулярное, постоянное поступление извне «поминков» были залогом политической и социально-экономической стабильности в татарском обществе.
Не стоит забывать и еще об одном важном обстоятельстве. Татарам, как и многим другим народам, находившимся на аналогичной стадии развития, был присущ характерный «варварский» этос. Характеризуя его, римский историк Корнелий Тацит, говоря о нравах германцев, писал, что их воинственность подпитывалась представлением о том, что «потом добывать то, что может быть приобретено кровью, – леность и малодушие». Одним словом, набеги на соседей обеспечивали татар тем, чего им не доставало, давали дополнительный доход, удовлетворяли их страсть к «хищничеству» и способствовали их выживание в случае хозяйственного кризиса. Не случайно крымский хан Девлет-Гирей I в своем послании Ивану Грозному, предлагая русскому царю мир и союз, писал, что «…только царь даст мне Астрахань, и я до смерти на его земли ходить не стану: а голоден я не буду: с левой стороны у меня литовский, а с правой – черкесы, стану их воевать и от них еще сытей буду…».
Картина в тему: Н.Пимоненко. Эскиз картины "Набег татар"...
Наконец, вспомним, что на отношения Крыма с Россией, Литвой или Польшей накладывал свой отпечаток и религиозный фактор – татары были мусульманами, тогда как их северные соседи – христианами. Между тем, как отмечал русский военный теоретик и историк Н.П. Михневич, «войны однокультурных народов всегда более или менее нерешительны; войны разнокультурных – всегда роковые…».
Исходя из всего этого, предугадать поведение татар по отношению к соседям, учитывая милитаризованный характер кочевых обществ, нетрудно. Неизбежно, рано или поздно, но союз между Москвой и Крымом должен был прекратиться, а отношения дружбы и добрососедства смениться враждой. И как только исчезли политические факторы, заставлявшие крымских Гиреев искать сближения с московскими Рюриковичами, как только пролилась первая кровь, так отношения между Крымом и Москвой стали стремительно охлаждаться и конфронтация между двумя государствами стала неизбежной...