melancholy Под Новый год получил под елочку по почте «Византийскую армию (IV – XII вв.)» А.В. Банникова и М.А. Морозова (гм, есть тут такая идея сделать небольшой обзор вышедшей за последнее десятилетие русскоязычной литературы по истории военного дела Византийской империи – любопытная картинка византийского военно-исторического ренессанса наблюдается, однако). Внушительная такая книжка, почти 700 страниц, и цена тоже немало доставляет – с пересылкой почти тысяча (озоновцы жадные, как скорпионы). Но она того стоит. Но собственно пост будет не о книге, а об одном месте, вызвавшим у меня определенные аналогии.
О. Курбатов несколько лет назад в статье «Реорганизация русской конницы в середине XVI в.: идейные источники и цели реформ царского войска» связал военные реформы Ивана Грозного 50-х гг. XVI в. с прямым заимствованием молодым царем и его советниками идей, содержащихся в византийском военно-теоретическом наследии. Может, оно и так (хотя, если честно, я очень сильно в этом сомневаюсь), но даже если и так, то московиты очень творчески подошли к использованию византийского опыта.
В определенном смысле стратегическое положение II и III Римов было схожим. Определение, которое сделал Г.Г. Литаврин по отношению к Византии (вот это: «Практически по периметру ее (Византии – Thor) границ не было ни одной стороны, надежно защищенной природой, на которую империя в случае нужды могла бы «опереться» спиной, чтобы встретить врага лицом лицу, не боясь нападения с тыла»), вполне может быть отнесено и к Московии (если не брать в расчет Север, откуда если и можно было ждать вторжения, то только белых медведей и моржей). Южная же и юго-восточная границы обоих царств так и вовсе были схожими до боли – и там, и там православные христианские государства граничили с «Дар-уль-Ислам», и граница эта была более чем горячей – «малая» война на ней не прекращалась никогда. Какую характеристику дают авторы «Византийской армии» выработанной византийцами системы обороны этого рубежа? А вот какую: «Постепенно возникают три зоны обороны – внешний территориальный пояс, подвергавшийся постоянным рейдам и опустошениям (своего рода тацитова «зона страха» - Thor) и основанный на системе твердынь, крепостей и фортов, которые часто переходили из рук в руки, нос которыми всегда приходилось иметь дело, перед тем как предпринять какое-либо долгосрочное проникновение на территорию Византии; внутренний территориальный пояс, в котором базировались войска, использовавшиеся для отражения вражеских атак и концентрировавшиеся в более защищенных центрах, также игравших роль административных и фискальных центров своей округи; и, наконец, третья зона, «область сердцевины», также временами подвергавшаяся нападениям противника и организованная тому же принципу, что и предыдущая. Последняя зона также обеспечивала ресурсы для поддержания имперской столицы и центрального правительства и их армий и была последней линией обороны, за которой находился уже собственно Константинополь. Это была в высшей степени подвижная система, которая могла выдержать даже очень сильное давление, несущее с собой экономический ущерб и демографические перемены».
Вместе с тем, подчеркивали авторы, при всей эффективности такой оборонительной системы она «весьма часто, можно сказать, почти всегда) наносила сильный ущерб населению регионов, особенно подверженных вражеским вторжениям», поскольку имперские власти, придерживаясь политики «избегания военной конфронтации и обороны, до тех пор, пока враг не будет вынужден отступить», были готовы заплатить «ту значительную цену, которую платили за это жители провинций, особенно подверженных неприятельским вторжениям».
Суть этой стратегии заключалась в создании «проницаемой границы», «мягкой» обороны. «Мелкие набеги и крупные вторжения не задерживались на границе, - пишут историки, - более того, с противником даже не вступали в бой, если, конечно, для этого не было особенно благоприятных обстоятельств (или, скорее, безрассудно храброго командира, способного пойти на риск). Вместо этого войска всячески избегали конфликта (щадя весьма ограниченные людские ресурсы), а сельское население и их движимое имущество и домашний скот спасались в безопасных местах. Укрывшись в своих крепостях, твердынях или горных убежищах, войска и гражданское население попросту выжидали, пока враг не начинал испытывать нехватку продовольствия и возвращался обратно».
Итак, перед нами своеобразное «непротивление злу насилием». Нехай бусурманы награбятся вдоволь, а потом, на обратном пути, обожравшийся дракон подвергнется нападению небольших мобильных византийских отрядов и, лишенный провианта, фуража и воды, бросит захваченный ясырь и животы и побежит с позором в свои владения. Естественно, что византийская оборонительная стратегия эволюционировала и изменялась по мере того, как изменялись и условия противостояния с соседями, но для наиболее важным является то, что главные военные трактаты, в которых так или иначе фиксировался опыт ведения войны, были созданы именно в этот период господства «толстовства» (как отмечали А. Банников и В. Морозов, «после Х в. у нас уже нет военных трактатов (византийских – Thor. Хотя вроде бы как к XI в. относится «Тактика» Никифора Урана?)».
Теперь обратимся к московскому опыту. Можно, конечно, сказать, что московиты строили свою систему пограничной обороны от татарщины, заимствуя византийские образцы, но вот беда – прямых доказательств о том, что в Московии были хорошо знакомы с «Тактикой Льва» или «Стратегиконом» Маврикия нет (доселе не слыхал я про отрывки из византийских военных трактатов в переводе на русский язык – не может быть, чтобы такая редкость не попала до сих пор в поле зрения исследователей. Может, и я заблуждаюсь, потому и буду признателен тому, кто укажем мне на мою ошибку. А пока я держу в уме речение одно: «аще ли хощеши почести душеспасительные книги, и тъ почти святых отец житиа их; и аще ли хощеши посланий чести, то апостольскыи книги имаши; и аще ли хощеши повестных книг, то почти Царства»). Потому было бы логичным предположить (чтобы не плодить лишних сущностей), что московиты сами доходили до всего своим умом. И до чего они дошли?
Прежде всего, создается впечатление, что в области стратегии московиты вовсе не были сторонниками византийского «толстовства» и отнюдь не собирались подставлять другую щеку. Фраза Ивана Грозного сама по себе достаточно примечательна в этом отношении: «А в нашей земле ныне обычаи таков: которои на наши украины воиною ни придет, и тот жив не будет.». Причины неприятия «толстовства» достаточно очевидны – от берегов Оки, где со времен Василия III выстраивался кордон против татарских набегов, до Москвы, «области сердцевины», всего лишь 2-3 конных перехода (и в том, что «берег» - это есть рубеж того самого last stand’а, московиты могли убедиться на примерах 1521 и 1571 гг.). Отсюда и одно из важнейших направлений эволюции московской стратегии в XVI в. на южном направлении – создание посредством выдвижения цепочки крепостей глубокого стратегического предполья по ту сторону Оки, в Поле. И к концу века эта задача была решена, причем настолько успешна, что необходимость выхода на «берег» полков от «замосковных городов» отпала – созданный при Борисе Годунове Украинный разряд сделал ежегодную мобилизацию детей боярских «области сердцевины» ненужной. В XVII же веке ситуация и вовсе переменилась – после II Смоленской войны 1632-1634 гг. в Москве порешили начать строительства собственного лимеса. В известном смысле можно вести речь о заимствовании Москвой стратегии времен поздней Римской империи или ранней Византийской – когда Юстиниан возводит систему крепостей, «запиравших» рубеж по Дунаю. Но с таким же успехом можно вести речь о том, что в Москве переняли китайский опыт по строительству Великой Китайской стены.
Можно назвать, по моему, и еще одну черту, вынудившую Москву отказаться от византийского «толстовства» - ограниченность ресурсов, людских и материальных. Цена, которую приходилось бы платить, прими Калитичи византийскую стратегию непротивления злу насилием, что людьми, что имуществом, тем более златом-серебром, была для Московского государства неприемлема ни по экономическим (где напастись «животами», чтобы откупаться регулярно от татарских хищников и где взять злабо-серебро в товарных количествах для регулярной выплаты «поминков»?), ни по политическим (выплачивать регулярную дань, пусть и замаскированную под подарки-«поминки», унизительно для государства, претендующего не просто на «самодержавство», но и на статус доминирующей силы в регионе), ни по идеологическим (как быть с обязанностью православного царя защищать своих православных подданных от бусурманства? Как быть с когнитивным диссонансом в лице признания себя холопом бусурманского «царя»?).
Но ограниченность ресурсов, которыми располагала Москва, во много предопределила принятие московскими военачальниками византийского принципа уклонения от битвы, который, как отмечали авторы «Византийской армии», был «интегральной частью военной стратегии Византии». Они отмечали, что «в военных трактатах постоянно звучит мысль, что византийский командующий должен избегать сражения всеми возможными способами до тех пор, пока не получит реального преимущества над неприятелем». Московиты также стремились уклониться от «прямого дела», если к тому их не вынуждали особые обстоятельства (ситуация last stand’a, к примеру, или возможный гнев государя за проваленную операцию, или что-либо еще в том же духе). Потери, которые могла понести поместная конная милиция, было чрезвычайно трудно компенсировать в короткие сроки (отсюда и неудовольствие, которые выказывал Иван Грозный Ивану Большому Шереметеву, потерпевшему поражение при Судбищах, сопровождавшееся значительными потерями убитыми и плененными детьми боярскими, не говоря уже о том, что разбитое войско понесло тяжелые утраты и имуществом. И, думается, тяжеловато пришлось бы князю Бельскому, если бы он не угорел в пожаре 1571 г., когда Иван вызвал бы его на ковер для объяснений, почему врученная ему рать была разгромлена бусурманами).
В общем, подводя итог, авторы книги отмечали, что в Империи «в период VII – IX вв. основой военной организации был фемный строй и ополчение крестьян-стратиотов. Эта система была ориентирована на глубокую оборону и контрудары против наступающего врага». Общим с московской стратегией XVI в. здесь была лишь ориентация на оборону и нанесение контрударов, и то лишь на одном направлении, одном фронте – «татарском» (точнее, «крымском», да и то ситуация была не столь однозначной – при Иване Грозном наметился новый «тренд», наступательный, получивший развитие позднее). Но на «литовском» фронте московиты вовсе не собирались отсиживаться в глухой обороне – напротив, здесь Москва выступала в качестве агрессора, отыгрываясь за пассивность во времена Ольгерда и Витовта. И в определенном смысле московская стратегия была более разнообразной, нежели византийская. Намного больше сходства просматривается в тактике византийской и московской армий, одинаково уклонявшихся от больших сражений и стремившихся к «малой» войне и осадам.
Собственно, сама книга, о которой речь:
О. Курбатов несколько лет назад в статье «Реорганизация русской конницы в середине XVI в.: идейные источники и цели реформ царского войска» связал военные реформы Ивана Грозного 50-х гг. XVI в. с прямым заимствованием молодым царем и его советниками идей, содержащихся в византийском военно-теоретическом наследии. Может, оно и так (хотя, если честно, я очень сильно в этом сомневаюсь), но даже если и так, то московиты очень творчески подошли к использованию византийского опыта.
В определенном смысле стратегическое положение II и III Римов было схожим. Определение, которое сделал Г.Г. Литаврин по отношению к Византии (вот это: «Практически по периметру ее (Византии – Thor) границ не было ни одной стороны, надежно защищенной природой, на которую империя в случае нужды могла бы «опереться» спиной, чтобы встретить врага лицом лицу, не боясь нападения с тыла»), вполне может быть отнесено и к Московии (если не брать в расчет Север, откуда если и можно было ждать вторжения, то только белых медведей и моржей). Южная же и юго-восточная границы обоих царств так и вовсе были схожими до боли – и там, и там православные христианские государства граничили с «Дар-уль-Ислам», и граница эта была более чем горячей – «малая» война на ней не прекращалась никогда. Какую характеристику дают авторы «Византийской армии» выработанной византийцами системы обороны этого рубежа? А вот какую: «Постепенно возникают три зоны обороны – внешний территориальный пояс, подвергавшийся постоянным рейдам и опустошениям (своего рода тацитова «зона страха» - Thor) и основанный на системе твердынь, крепостей и фортов, которые часто переходили из рук в руки, нос которыми всегда приходилось иметь дело, перед тем как предпринять какое-либо долгосрочное проникновение на территорию Византии; внутренний территориальный пояс, в котором базировались войска, использовавшиеся для отражения вражеских атак и концентрировавшиеся в более защищенных центрах, также игравших роль административных и фискальных центров своей округи; и, наконец, третья зона, «область сердцевины», также временами подвергавшаяся нападениям противника и организованная тому же принципу, что и предыдущая. Последняя зона также обеспечивала ресурсы для поддержания имперской столицы и центрального правительства и их армий и была последней линией обороны, за которой находился уже собственно Константинополь. Это была в высшей степени подвижная система, которая могла выдержать даже очень сильное давление, несущее с собой экономический ущерб и демографические перемены».
Вместе с тем, подчеркивали авторы, при всей эффективности такой оборонительной системы она «весьма часто, можно сказать, почти всегда) наносила сильный ущерб населению регионов, особенно подверженных вражеским вторжениям», поскольку имперские власти, придерживаясь политики «избегания военной конфронтации и обороны, до тех пор, пока враг не будет вынужден отступить», были готовы заплатить «ту значительную цену, которую платили за это жители провинций, особенно подверженных неприятельским вторжениям».
Суть этой стратегии заключалась в создании «проницаемой границы», «мягкой» обороны. «Мелкие набеги и крупные вторжения не задерживались на границе, - пишут историки, - более того, с противником даже не вступали в бой, если, конечно, для этого не было особенно благоприятных обстоятельств (или, скорее, безрассудно храброго командира, способного пойти на риск). Вместо этого войска всячески избегали конфликта (щадя весьма ограниченные людские ресурсы), а сельское население и их движимое имущество и домашний скот спасались в безопасных местах. Укрывшись в своих крепостях, твердынях или горных убежищах, войска и гражданское население попросту выжидали, пока враг не начинал испытывать нехватку продовольствия и возвращался обратно».
Итак, перед нами своеобразное «непротивление злу насилием». Нехай бусурманы награбятся вдоволь, а потом, на обратном пути, обожравшийся дракон подвергнется нападению небольших мобильных византийских отрядов и, лишенный провианта, фуража и воды, бросит захваченный ясырь и животы и побежит с позором в свои владения. Естественно, что византийская оборонительная стратегия эволюционировала и изменялась по мере того, как изменялись и условия противостояния с соседями, но для наиболее важным является то, что главные военные трактаты, в которых так или иначе фиксировался опыт ведения войны, были созданы именно в этот период господства «толстовства» (как отмечали А. Банников и В. Морозов, «после Х в. у нас уже нет военных трактатов (византийских – Thor. Хотя вроде бы как к XI в. относится «Тактика» Никифора Урана?)».
Теперь обратимся к московскому опыту. Можно, конечно, сказать, что московиты строили свою систему пограничной обороны от татарщины, заимствуя византийские образцы, но вот беда – прямых доказательств о том, что в Московии были хорошо знакомы с «Тактикой Льва» или «Стратегиконом» Маврикия нет (доселе не слыхал я про отрывки из византийских военных трактатов в переводе на русский язык – не может быть, чтобы такая редкость не попала до сих пор в поле зрения исследователей. Может, и я заблуждаюсь, потому и буду признателен тому, кто укажем мне на мою ошибку. А пока я держу в уме речение одно: «аще ли хощеши почести душеспасительные книги, и тъ почти святых отец житиа их; и аще ли хощеши посланий чести, то апостольскыи книги имаши; и аще ли хощеши повестных книг, то почти Царства»). Потому было бы логичным предположить (чтобы не плодить лишних сущностей), что московиты сами доходили до всего своим умом. И до чего они дошли?
Прежде всего, создается впечатление, что в области стратегии московиты вовсе не были сторонниками византийского «толстовства» и отнюдь не собирались подставлять другую щеку. Фраза Ивана Грозного сама по себе достаточно примечательна в этом отношении: «А в нашей земле ныне обычаи таков: которои на наши украины воиною ни придет, и тот жив не будет.». Причины неприятия «толстовства» достаточно очевидны – от берегов Оки, где со времен Василия III выстраивался кордон против татарских набегов, до Москвы, «области сердцевины», всего лишь 2-3 конных перехода (и в том, что «берег» - это есть рубеж того самого last stand’а, московиты могли убедиться на примерах 1521 и 1571 гг.). Отсюда и одно из важнейших направлений эволюции московской стратегии в XVI в. на южном направлении – создание посредством выдвижения цепочки крепостей глубокого стратегического предполья по ту сторону Оки, в Поле. И к концу века эта задача была решена, причем настолько успешна, что необходимость выхода на «берег» полков от «замосковных городов» отпала – созданный при Борисе Годунове Украинный разряд сделал ежегодную мобилизацию детей боярских «области сердцевины» ненужной. В XVII же веке ситуация и вовсе переменилась – после II Смоленской войны 1632-1634 гг. в Москве порешили начать строительства собственного лимеса. В известном смысле можно вести речь о заимствовании Москвой стратегии времен поздней Римской империи или ранней Византийской – когда Юстиниан возводит систему крепостей, «запиравших» рубеж по Дунаю. Но с таким же успехом можно вести речь о том, что в Москве переняли китайский опыт по строительству Великой Китайской стены.
Можно назвать, по моему, и еще одну черту, вынудившую Москву отказаться от византийского «толстовства» - ограниченность ресурсов, людских и материальных. Цена, которую приходилось бы платить, прими Калитичи византийскую стратегию непротивления злу насилием, что людьми, что имуществом, тем более златом-серебром, была для Московского государства неприемлема ни по экономическим (где напастись «животами», чтобы откупаться регулярно от татарских хищников и где взять злабо-серебро в товарных количествах для регулярной выплаты «поминков»?), ни по политическим (выплачивать регулярную дань, пусть и замаскированную под подарки-«поминки», унизительно для государства, претендующего не просто на «самодержавство», но и на статус доминирующей силы в регионе), ни по идеологическим (как быть с обязанностью православного царя защищать своих православных подданных от бусурманства? Как быть с когнитивным диссонансом в лице признания себя холопом бусурманского «царя»?).
Но ограниченность ресурсов, которыми располагала Москва, во много предопределила принятие московскими военачальниками византийского принципа уклонения от битвы, который, как отмечали авторы «Византийской армии», был «интегральной частью военной стратегии Византии». Они отмечали, что «в военных трактатах постоянно звучит мысль, что византийский командующий должен избегать сражения всеми возможными способами до тех пор, пока не получит реального преимущества над неприятелем». Московиты также стремились уклониться от «прямого дела», если к тому их не вынуждали особые обстоятельства (ситуация last stand’a, к примеру, или возможный гнев государя за проваленную операцию, или что-либо еще в том же духе). Потери, которые могла понести поместная конная милиция, было чрезвычайно трудно компенсировать в короткие сроки (отсюда и неудовольствие, которые выказывал Иван Грозный Ивану Большому Шереметеву, потерпевшему поражение при Судбищах, сопровождавшееся значительными потерями убитыми и плененными детьми боярскими, не говоря уже о том, что разбитое войско понесло тяжелые утраты и имуществом. И, думается, тяжеловато пришлось бы князю Бельскому, если бы он не угорел в пожаре 1571 г., когда Иван вызвал бы его на ковер для объяснений, почему врученная ему рать была разгромлена бусурманами).
В общем, подводя итог, авторы книги отмечали, что в Империи «в период VII – IX вв. основой военной организации был фемный строй и ополчение крестьян-стратиотов. Эта система была ориентирована на глубокую оборону и контрудары против наступающего врага». Общим с московской стратегией XVI в. здесь была лишь ориентация на оборону и нанесение контрударов, и то лишь на одном направлении, одном фронте – «татарском» (точнее, «крымском», да и то ситуация была не столь однозначной – при Иване Грозном наметился новый «тренд», наступательный, получивший развитие позднее). Но на «литовском» фронте московиты вовсе не собирались отсиживаться в глухой обороне – напротив, здесь Москва выступала в качестве агрессора, отыгрываясь за пассивность во времена Ольгерда и Витовта. И в определенном смысле московская стратегия была более разнообразной, нежели византийская. Намного больше сходства просматривается в тактике византийской и московской армий, одинаково уклонявшихся от больших сражений и стремившихся к «малой» войне и осадам.
Собственно, сама книга, о которой речь: